Вместо пролога...

Доктор Каллен никогда не забывал, что судьба любит шутки.
Он никогда не хотел властвовать. Никогда не хотел направлять или принуждать.
В отличие от своих бывших спутников, Волтури, Карлайл не считал себя вправе судить чужие слова или поступки, однако по иронии судьбы жизнь вынуждала его к сложному выбору чаще, чем можно себе было представить. Оказалось, что на этом свете невозможно помогать другим, не меняя кардинально мирное течение их жизни. Но кто он такой, чтобы решать – это событие будет «во благо», а это – нет? Он врач. Он человек с колоссальным жизненным опытом. Но он не Бог. И в своем бессмертии сложнее всего было не потерять человеческую сущность, теоретическую возможность ошибки.
Каждый человек имеет право на ошибку. Это цитата откуда-то из глубин веков.
А у тебя есть такое право, доктор Каллен? Или твои ошибки стоят слишком дорого?
Я не Творец. Не Создатель. Я не имел на это право. Не имел на тебя право – на твою судьбу, твой выбор, стук твоего сердца. Я просто не смог тебя отпустить, девочка. Почему – Бог весть. Не смог и не захотел. Возможно это лишь гипертрофированный эгоизм и многолетнее одиночество, а возможно осознание простой вещи: если для тебя, солнечная, все может закончиться ТАК, на ледяной железной каталке полутемного морга, то имеет ли смысл существования этот мир вообще? Для чего он нужен?
Мужчина пристально всматривался в черты лица лежащей перед ним молодой женщины. После мучительного обращения в помещении городского морга прошло уже больше двух часов, где-то за окном как раз должен был заниматься слабый, осенний рассвет. Сразу после того, как агония ушла, Карлайл забрал тело и через некоторое время оказался в двухэтажном коттедже на окраине города, который они занимали с Эдвардом уже около полугода. Сына не было дома, поэтому объяснять кому-то что-либо не пришлось – доктор Каллен просто уложил бесчувственную женщину на небольшую софу, присел рядом, а теперь словно завороженный наблюдал за внешними метаморфозами. Длинные каштановые локоны просохли, обрамляя тревожное личико. Сероватая, мертвенная бледность кожи ушла, уступив место матовой белизне мрамора. Если при жизни Эсми была красивой, то теперь она становилась божественно прекрасной.
А еще, он все думал, что не меньше, чем глупые шутки, судьба любит пересечения сюжетов. Пусть даже эти сюжеты несовместимы, невозможны, неправильны.  Две параллельные линии никогда не пересекутся – это непреложный закон. Одна линия – это он, двухсотлетний вампир, врач и невольный судья. Вторая – она, девочка с узкими ладонями и копной волос, что отливают на солнце жидким золотом.   
Где Вы были, мистер Бог? Вы отвернулись? Уснули? Или уже давным-давно умерли? Почему Вы допустили случившееся…
Ее видели санитары. Возможно, старший коронер. И, конечно же, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что просто любопытствующие могли заметить, как доктор Каллен выносил из больницы тело. В документах, он, походя, пометил, что связался с родственниками погибшей женщины и те забрали труп, но смертные так любопытны и наблюдательны.
Все равно, во избежание слухов, им придется покинуть город, если она…
«Если она» что? Захочет остаться рядом? С тем, кто обрек ее на вечную жажду, превратив в недо_человека? Тем, кто сделал такой сложный и важный выбор за нее? Тем, кто перемолол линию судьбы, изломав ее до неузнаваемости? Захочет ли?
Почему-то больнее всего ранило сознание того факта, что улыбчивая, ласковая молодая женщина превратится в красноглазого алчущего хищника. По его вине. От нее будет пахнуть пряной горячей кровью и убийством, но не корицей и домом. 
По телу женщины пробежала легкая, едва заметная дрожь и она открыла глаза. Бездонные глаза цвета порфира…но взгляд по прежнему был Ее. Как такое могло быть?
Карлайл не удержался и осторожно взял тонкие пальцы ее руки в свои ладони.
- Здравствуй, Эсми, - а дальше последовал какой-то очень уж профессиональный вопрос, заданный удивительно домашним, искренним тоном, - Как ты себя чувствуешь?
Наши судьбы – прямые линии. А прямые линии пересекаются только один раз. Один раз, моя девочка.

Отредактировано Carlisle Cullen (2010-01-14 19:33:11)

От ее непонимания, растерянности, свинцовая тяжесть вины разливается венами, по которым сердце уже две сотни лет не гоняет кровь. С Эдвардом было проще – пусть в полубреду, но он был в сознании, когда Карлайл предложил ему перерождение в бессмертного. И его сын сделал свой выбор, отдавая себе отчет в происходящем. Он, по крайней мере, понимал, КЕМ проснется, после непродолжительного забвения. А она?
Как рассказать этой женщине, что вампиры – не выдумка и не детская страшилка, что ее ждут еще долгие годы странной жизни. Годы эти сложатся в десятилетия, те – в века, и у нее будет достаточно времени, чтобы проклясть своего создателя, или, что маловероятнее, поблагодарить его.
Но сейчас Эсми хотела только ответов на свои вопросы, и доктор Каллен лихорадочно думал, как бы смягчить ожидающую ее новость, представить ее не в таком шокирующем свете.
Смешно…он считал, что больше не в состоянии испытывать волнение, что не способен на такую жгучую смесь эмоций – вины, ожидания и…умиротворения? Слишком дико, но мужчина ощущал, как кусочки замысловатой головоломки внезапно встали на свои места, образуя цельную и прекрасную картинку. Словно он долгие годы искал что-то, двигаясь в полумраке и на ощупь. Искал, и все не находил, а в конце концов, уверился, что искомого и вовсе на свете не существует. Научился жить и без этого неясного, будоражащего ожидания; жить ровно и просто, для других – но не для себя. А теперь…
Полумрак расступился.
Да, ее поступок, предшествующий их встрече был жутким в своей безысходности, но осознание того факта, что эта женщина сейчас находится рядом, он сжимает ее пальцы в своих ладонях и не может оторвать взгляд от мягких, гармоничных черт лица, казался почему-то таким правильным, таким естественным и закономерным.
Да, параллельные линии по-прежнему не пересекаются, но если наплевать на геометрию, то можно наконец-то поверить – солнечная Эсми принесет то, что он безуспешно ищет уже двести лет по всему миру – тепло и спокойствие.
Принесет, если найдет в себе силы простить его поступок.
Доктор Каллен начинает говорить – как всегда негромко, голосом мягким и обволакивающим.
- Ты упала, Эсми…
Хотя нет, не так. Ты шагнула в чертову пропасть, ледяную и безразличную, как сам смерть. Неужели ничего не оставалось там, за спиной? Ничего важного. Ничего такого, ради которого стоило бы жить. Знаешь, что меня пугает, солнечная? Не знаешь, но я когда-то расскажу. Спустя два века я повидал множество мерзости, подлости и дряни, видел жуткие заболевания и жестокие раны, но ничего не пугает меня сильнее, чем бессилие. Безразличие к собственной судьбе. И страшно становится только в тот момент, когда больной человек сдается, когда он прекращает бороться со смертью, рассуждая «Оно того не стоит». Почему ты сдалась?
- Ты помнишь это? На излучине Таггар-ривер жуткое течение. Каменистый обрыв. Сорваться с такого – это неминуемая смерть. Ты ведь знала это.
Он подбирает слова осторожно, будто на ощупь. Потому что очень не хочет оттолкнуть ее от себя навязчивостью, не хочет испугать или разладить ту невесомую иллюзию обоюдного доверия, неясного духовного единения.
- У тебя сейчас возникло не менее десятка вопросов, знаю. Я обещаю, что отвечу на каждый из них, сколько бы их не появилось. Но сперва, ответь мне…
Почему ты сдалась? Я ведь помню тебя, Эсми. Помню ту девочку, которая полезла на вековое дерево, чтобы спасти котенка. Я знаю об этом, поинтересовался у твоей матери, уже перед самым уходом, почему ее дочь оказалась в двенадцати футах над землей. Она тогда брезгливо поджала идеальные губы, будто я спросил что-то в высшей степени неприличное, но ответила честно. Юная шестнадцатилетняя леди понесло на дерево. За мелким, пищащим комком пуха. Позор. Блажь. Дурость. А мне в то мгновение почему-то стало удивительно тепло, хотя вампиры не способны замерзать или согреваться в принципе. В шестнадцать лет ты доказала мне, что человечество еще не собирается вырождаться. Поэтому ответь мне сейчас…
- …если кто-то столкнул тебя оттуда, то скажи мне – кто именно? А если ты сама шагнула…то почему? Я ведь так хорошо помню тебя, Эсми. Что произошло?

Врачебная практика часто делает людей жестокими. Каждодневная власть над чужими жизнями порождает цинизм, что отравляет разум, принуждает смотреть на иного человека не как на величайшее произведение Творца, а как на механизм из мышц, костей и сосудов. Карлайл твердо знал, что это страшнее всего. Потерять в профессионализме человечность – за долгие годы вампир насмотрелся на своих коллег, которые с возрастом все больше тонули в презрительном безверии, и, в конце концов, большинство начинало искать смысл собственного существования на дне бутылки. К сожалению, искомого там было не очень много, и, порой, доктору Каллену казалось, что он понимает, отчего среди медицинских работников такой высокий уровень самоубийств.
Он не знал, почему упомянутый цинизм минул его – может дело в некой мудрости, что пришла спустя столетия, а может быть сын средневекового инквизитора просто от рождения не был способен к подобному. Он не умел казаться равнодушным и уж тем более, не умел быть им. Не любил сообщать плохие или грустные новости пациентам или их родственникам, каждый раз проживая мимолетную для его вечной жизни боль. Не умел проявлять профессиональную жестокость, что отрезвляет много лучше сочувствия и жалости…
Жалость.
Даже сейчас, пребывая в полубезумном состоянии из-за терзающей ее тоски, эта женщина не вызывала жалости. Вместо этого возникало непреодолимое желание обнять ее, защитить от неясной напасти, закрыть, оказаться между ней и всей мерзостью, что еще не перевелась в мире. Хотелось сделать что-то, чтобы она снова могла смеяться как раньше, чтобы не пропадало желание жить или просто спасать котят.
Чтобы она вновь стала той девушкой с лучистыми глазами и голубой лентой, стягивающей медовые локоны.
И тогда Карлайл сделал то, чего не случалось уже давно – поддался порыву. Крепко обнял хрупкие плечи, прижал к себе, будто в стремлении разделить ее боль, забрать ее себе. 
Заговорил – как всегда негромко, но звучало в его словах не столько увещевание, сколько просьба.
Просьба поверить ему, довериться – один-единственный раз, но насовсем.
- Мне жаль, Эсми, мне так жаль того, что произошло с твоим сыном, - пальцы ласково скользят по шелковым волосам. – Но ты не должна так говорить. Это твой шанс, и тебя ждет другая жизнь. Сперва, будет сложно, но я…
…я очень хочу, чтобы ты была счастлива, солнечная. Боль уйдет. Она всегда уходит, затихает. И раны заживают – верь мне, я же врач. Уже три столетия я лечу недуги и точно знаю, что, даже оставляя после себя памятные рубцы, раны затягиваются. И телесные. И душевные. Главное, найти в себе силы жить. Ты знаешь это, моя девочка? Самое сложное в нашем мире -  жить в нем.
Однажды ты оступилась. Упала. Это бывает, судьба часто пускает подножку. И дело не в том, что ты оказалась слишком слабой для такого испытания, Эсми. Просто рядом не было никого, кто бы помог подняться на ноги. Помог пережить, перетерпеть боль, и дождаться рассвета. Тебе сейчас, наверное, кажется, что вокруг кромешный, непроницаемый мрак, и никогда, никогда уже не будет по-другому. Но это закон природы – темнее всего именно перед рассветом.
Нашим первым…
Нашим…
Его поступок делал вампира заложником колоссальной ответственности перед этой женщиной и перед собственной совестью. Но к своему удивлению, Карлайл обнаружил, что нисколько не тяготится упомянутой ответственностью. Воспринимает ее, как неожиданный, непрошенный, но драгоценный дар. Да, на первых порах Эсми будет сложно – очень. Нужно привыкать к новому телу, обостренным, словно лезвие бритвы, органам чувств, постоянному голоду. Кроме всего прочего, ей придется, смириться с тем, кем она стала, и на это тоже потребуются время и силы. И не только ее.
- …я буду рядом с тобой. Всегда. Я больше не дам тебе упасть.
Обещаю.
У тебя впереди вечность, чтобы эта рана зажила. У меня – бессмертная жизнь, чтобы попытаться залечить ее. Я же врач, моя солнечная…